ссылка1

👶 Перейти на сайт 🎥 Перейти на сайт 💗 Перейти на сайт ✔ Перейти на сайт 😎 Перейти на сайт

Поиск по этому блогу

Статистика:

Игорь Кио


ИЛЛЮЗИИ БЕЗ ИЛЛЮЗИЙ
Нет, так жить нельзя. Так только фокусы в цирке показывать можно. А жить так нельзя.
«Самоубийца»
Глава седьмая
ХОРОШИХ КЛОУНОВ МЕНЬШЕ, ЧЕМ КОСМОНАВТОВ
Клоун — главное действующее лицо цирка. Его, если хотите, эмблема.
Первенство клоуна в нашем деле, наверное, объяснимо тем, что он ближе всех к зрителю, понятнее ему, чем все остальные.
Вместе с тем нет в цирке профессии сложнее.
Клоун, несомненно, родствен драматическому артисту, и вместе с тем именно в его работе отчетливее всего проявляется принципиальное отличие цирка от драмы.
Я бы сказал, что по линии клоуна и происходит размежевание жанров.
В восемьдесят пятом году я работал на ТВ над сериалом «Все клоуны» — и глубоко окунулся в историю. Поэтому не удивляйтесь несколько искусствоведческому тону, которым я вдруг заговорил о них…
Но сейчас мне, пожалуй, интереснее размышлять о силе или особенности личности тех, кто добился наибольшей славы.
Один мой приятель, знающий цирковые дела понаслышке, спросил меня: а правда ли, что был клоун, по таланту превосходивший Карандаша, Олега Попова и Никулина, вместе взятых? И я сразу догадался, о ком он спрашивает… Конечно же, о Константине Мусине.
Главный режиссер ленинградской Александринки, профессор театрального института Леонид Вивьен приводил молодых артистов в цирк — на Мусина, чтобы учились. Знаменитый индийский киноактер Радж Капур приезжал в Ленинград на премьеру очень нашумевшего в нашей стране фильма «Бродяга», где он играл главную роль. И пришел вечером в цирк, когда работал Мусин. После представления Капур встал за кулисами на колени перед клоуном и поцеловал ему руку.
Мусин много пил, иногда срывал представления, и эта понятная мне, но пагубная страсть не позволила клоуну до конца реализоваться, хотя смешнее его на арене невозможно себе представить человека. Он мог — пьяный — уснуть на барьере арены. И когда его начинали будить, зрителям пробуждение Мусина казалось самым смешным из всего представления. У Мусина вообще почти не было репертуара. И реквизита не было. Он выходил на манеж и с удовольствием дурачился. Кого-то пародировал, импровизировал. У него был котелок черненький, костюмчик. Он, конечно, как и Карандаш, вышел из Чаплина. Но вышел, я бы сказал, — и пошел очень самостоятельной походкой.
Одарен Мусин, не устану повторять, был свыше, как никто в нашем цирке, если брать клоунов. Однажды я стал свидетелем, как он чуть не сорвал вообще все представление. Это было в Московском цирке. Клоуны делали репризу, которая традиционно заканчивалась тем, что на зрителя падает какой-то шест, на котором ведро с водой… Шутка в том, что воды никакой нет, а зритель — подсадка, разумеется, — сильно пугается, и если артист хороший на подсадке, то бывает очень смешно. И вот в тот день, когда я смотрел представление, Мусин сказал своим коллегам: «Я сяду на подсадку…» Они обрадовались — для них же это большая честь, — и все мы вышли смотреть, как Мусин будет играть подсадку. Когда клоуны начали свою репризу, Мусин достал из кармана целую пригоршню мелочи и необычайно естественно перевоплотился в человека, который вдруг в цирке вспомнил о своих финансовых проблемах и решил пересчитать имевшуюся у него в наличии мелочь. В тот момент, когда на него падало это клоунское ведро, он, естественно, в испуге вскочил, запрыгал, упал — и вся эта пригоршня мелочи полетела на зрителей, на пол и даже на манеж. И вот на протяжении всего дальнейшего представления Костя под неумолкающий хохот собирал свои деньги. Он прерывал номера, останавливал лошадей, когда работали какие-то жокеи, джигиты, потому что он видел свою монетку где-то в опилках манежа. Он не давал работать другим артистам и тогда, когда скромно возвращался на свое место: продолжал искать деньги где-то на полу, на барьере, за барьером, под барьером. И все зрители смотрели на Мусина, а не на манеж. Когда же начали работать тигры (а все знают, что, когда работают тигры, ставится клетка), Мусин якобы увидел свои монетки за решеткой возле лап тигров. И стал бросаться на прутья клетки — требовать у, дрессировщика, чтобы тот поднял с опилок ту монету, и другую, и третью — и отдал ему. Представление, одним словом, вылилось в бенефис Мусина. Публика уже не хотела видеть ни тигров, ни джигитов, никого на свете — всех занимал только маленький человек и его поиски рассыпанных денег, мешающие представлению. Константин был, вроде бы, и скромен, тактичен в своих хлопотах, тем не менее всех смешило, до какой степени жаден этот человечек. Каждая монета для него — огромная ценность.
…В любом деле, в моем любимом футболе, например, обязательно существует миф, что в детской или юношеской команде был игрок, которого ставили выше Стрельцова или Метревели. Мусин стал внутрицеховой легендой, передаваемой из поколения в поколение. Но вместе; с тем каждый человек в бывшем СССР знал Карандаша и не запомнил Мусина (кстати, Никулин называл выдающимся клоуном еще и «Муслю»).
Допускаю, что в ранний перестроечный период лихие журналисты поспешили бы объявить независимого Мусина жертвой системы. Но эта версия представляется мне самой малоубедительной. И Карандаш — не конформист. И потом, менее строгие в смысле идеологии времена пока не выдвинули нам артистов, равнозначных Карандашу или Константину Мусину.
Есть и другой скоропалительный ответ: клоун Мусин — жертва пьянства.
Но если кто-то думает, что Михаил Николаевич Румянцев (Карандаш) был непьющим, он сильно ошибается… В повествовании о цирке тему пьянства и пьющих (с конкретными фамилиями) никак не обойти. Поэтому хочу сразу предупредить, что смолоду и до относительно недавних времен сам я пил часто и много. На работе это не сказывалось (я из такой семьи, где работу ни на что, даже на выпивку, не меняют), а на здоровье сказалось, причем уже в годы, достаточно далекие от преклонных. Тем не менее ни о чем не жалею. Я пил в хороших компаниях, с интересными людьми, выпивка меня расковывала — и мне удавалось, по-моему, бывать на уровне разговора, затеваемого собутыльниками и постарше, чем я, пообразованнее, выше интеллектом. В конце-то концов за все мы платим в этой жизни. А пьянство мое никогда не бывало горьким…
Карандаш не начинал выпивать один — всегда звал всю свою клоунскую группу. Приехали они, к примеру, в Тбилиси — и после каждого представления он говорит помощникам: «Ну, интеллигенты (обычное его обращение к окружающим), пошли — в городе грипп, надо профилактику сделать…» Все шли в буфет, где он каждого угощал коньяком, — и пили напропалую. И так проходит дней семь-десять. Потом Карандаш «завязал», а втянувшиеся помощники продолжали по вечерам пропускать по рюмочке. И вдруг возмущенный Михаил Николаевич пишет докладную записку директору цирка, что с пьянством надо бороться… Директор Тбилисского цирка Иван Сергеевич Гвинчидзе (действительно интеллигент, без всяких юмористических присловий), недавно перешедший из театра и еще не знавший характера Карандаша, осторожно говорит ему: «Ничего не могу понять, Михаил Николаевич, вы же сами пьете…» — «Я пью официально, министр знает». Хотя гипотетический министр вряд ли знал, что Карандаш предпочитал обществу собутыльников свою собаку Кляксу.
Однажды Карандаш работал в Цирке на Цветном — и дирекция чувствует, что у него начинается «заход». А наступает 7 ноября — и если клоун в праздник сорвет представление, то может быть большой скандал и неприятности для всех. Дирекция посовещалась с профкомом, и решили использовать выходной день… Увезти Карандаша сразу после очередного выступления в больницу, чтобы там его чем-нибудь покололи — сбили настрой… Но он же трезвый ни за что никуда не поедет. Посовещались еще — и постановили выделить деньги на коньяк с пивом — смесь сильнее «шибает». Пришли к нему после представления с полным портфелем бутылок врач цирка Дима Марьяновский, главный администратор Сандлер и артист Леня Гоминюк: «Михаил Николаевич, может, выпьем?» — «Ну а чего, давайте, интеллигенты, садитесь…» А у служебного подъезда уже машина дежурит, чтобы потерявшего бдительность великого клоуна «депортировать», госпитализировать то есть… Разлили, Карандаш предупреждает: «А вы тоже пейте, интеллигенты». Выпили. Он следит, чтобы и дальше пили наравне с ним. И закончилось тем, что все ответственные лица остались спать в гардеробной Карандаша, а сам он сел за руль и уехал домой…
И масса таких эпизодов, не уступающих анекдотам про Мусина.
Карандаш и Мусин, на мой взгляд, по-разному были заряжены честолюбием, без которого нет не только большого артиста, но и просто артиста. С годами я прихожу к мысли, что и огромный талант не каждый день заряжен честолюбием, как звезда. Но тогда он, скорее всего, и не звезда вовсе — как это ни обидно в случаях с огромным природным даром, как у Константина Мусина.
Карандаша в самом его расцвете я, к сожалению, застал ребенком, но у меня нет оснований не верить в его подлинное величие.
Михаил Николаевич Румянцев завоевал себе имя, как и мой отец, в те годы, когда еще не существовало телевидения. Когда для завоевания громкого имени артисту необходима была легенда вокруг него. Карандаш был очень эксцентричным, неожиданным человеком. В молодости он начинал художником, затем комиком попал в цирк. Выпускник первого набора циркового училища, он стал первым коверным клоуном, которого безоговорочно признали главной фигурой представления, драматургически образующей все цирковое действо, от начала и до конца. Он относился к редчайшей категории клоунов, у которых сочиненный специально для них репертуар отходит на второй план. Карандаш был гомерически смешной сам по себе. Его походка, интонации, голос, любое, так сказать, дуракаваляние, даже вне его блистательных реприз и сценок, оказывались самодостаточно комическими. Вместе с тем Карандаша смело можно считать артистом, перевернувшим прежние представления о клоунском деле. До него в цирке господствовали буффонадные клоуны: Белый и Рыжий. А попавший временно под влияние Чаплина Михаил Николаевич предложил на арене совсем другое. Конечно, напрасный труд «пересказывать Карандаша». Но не могу отказать себе в удовольствии просто повспоминать… Он выходил — и кричал пискляво: «Фокус!» Доставал бутылку, стучал по ней, говорил: «Бутылка!» Потом доставал тарелку, стучал по ней молоточком и говорил: «Тарелка!» Потом несколько раз повторял своим голоском: «Бутылка», «Тарелка», «Фокус», — разбивал тарелку молотком, кланялся и уходил. Сделай все то же самое другой — не знаю, улыбнулись бы. Но после «фокуса» Карандаша зрители со стульев сползали от смеха и слезы утирали… Или сценка «В парке», как он ее сам называл — «Венера» (где роль первого дворника исполнял юный Юра Никулин), когда Карандаш случайно разбивает статую Венеры в парке и пытается ее заново сложить, собрать, путая части тела, а тут появляется дворник — и ему приходится вскарабкаться на пьедестал, вытащить из брюк длинную белую рубашку и самому изображать Венеру. Этот неповторимый номер стал цирковой классикой.
Расцвет Карандаша пришелся и на конец тридцатых годов, и на годы войны, когда он работал во фронтовых бригадах. Но, пожалуй, обвально популярным был он в послевоенные годы.
Во время войны Карандаш, естественно, показывал сатирические клоунады и репризы антифашистского толка. Он нашел себе великолепного партнера в шотландском терьере Кляксе. За время работы у нашего лучшего клоуна сменилось несколько собак — и все звались Кляксами. Кстати, первого скотч-терьера подарил Михаилу Николаевичу писатель Илья Эренбург.
Карандаш был отнюдь не простым и не легким человеком, зачастую непредсказуемым. Директора цирков всегда с ним мучились. Упаси Бог упомянуть на афише его почетное звание. Он говорил: «Мы с Кляксой выйдем погулять по городу — и ничего больше не надо…» Угрозу уехать в случае ослушания выполнял непременно — не просто пугал. Уезжал, например, из Минска обратно в Москву на своей машине. А в годы наивысшей славы Карандаша на его представлениях пустующих мест не бывало. И директор цирка, узнав про гнев клоуна, вскакивал в служебную машину, летел со скоростью 120 км в час, догонял Михаила Николаевича где-нибудь уже в 300 км от Минска, уговаривал два часа, умоляя вернуться: он-де уже приказал снять в Минске ненавистные Карандашу рекламные щиты.
В пятьдесят восьмом году, по случаю пятидесятилетнего юбилея советского цирка, Карандашу, Кио и Валентину Филатову присвоили звания народных артистов республики. Они решили устроить банкет. И Карандаш выбрал для этого ресторан гостиницы «Украина». «Почему, Миша?» — удивился отец. «Там бронзы много, Эмиль Теодорович». (Отец говорил ему «Миша» и «ты», а он обращался к отцу только по имени-отчеству и на «вы».) Жили они по соседству на Большой Калужской (дома № 12 и № 16) — и после банкета отец (за рулем) подвез Михаила Николаевича к его подъезду. Карандаш вышел из машины и спросил своим голосочком: «Эмиль Теодорович, можно я вас поцелую?» — «За что?» — «За все».
Карандаш, на мой взгляд, был странный гений (или гений всегда странен для нас — людей обыкновенных?). Какой-то год я работал в Ленинграде, а он там несколько месяцев сидел в гостинице — писал книгу. Не мемуары. А трактат (или как это назвать?) об искусстве смешного. И давал нам всем его читать. Многие страницы казались мне (негению) бредом, но мелькала вдруг мысль, вызывавшая белую зависть к уму Михаила Николаевича.
Михаил Николаевич был человеком, погруженным в свой закрытый посторонним мир, неохотно идущим на контакты, трудно понимаемым партнерами, коллегами. Но всех не могло не примирить с великим клоуном дарованное ему Богом. А Бог даровал Карандашу и тонкий вкус. Уже будучи пожилым человеком, Михаил Николаевич приехал на гастроли во Францию, и его пригласили выступить в каком-то роскошном варьете типа «Лидо». Попросили исполнить сценку с Венерой. К тому времени он исполнял этот номер уже лет, наверное, тридцать. Казалось бы, без штампов, без повторения пройденного не обойтись… В этой сценке есть момент, когда клоун выкарабкивается из осколков разбитой Венеры — и у него застревает ботинок. Тогда он выдергивает ногу, обувка снимается, и он остается в дырявом носке. С торчащими голыми пальцами. В цирке это куда ни шло — публика настроена демократически и ценит буффонаду. А тут — варьете, люди в смокингах, во фраках, дамы в вечерних платьях. И Карандаш, исполняя номер, в последний момент, наверное, чисто интуитивно почувствовал, что показывать ногу в рваном носке салонной, вечерней публике вряд ли уместно. Он на секунду замешкался, но ботинок не снял.
Карандаш работал на арене очень долго. Он работал, когда ему было уже за семьдесят. Весь вечер он не мог быть на манеже — его окружали партнеры помоложе, а он выходил только на три-четыре репризы. Для клоуна старость — не лучшее время, как и для всех нас в цирке. Она часто вызывает жалость к себе, что с пребыванием на арене несовместимо. Но печать большого мастерства на работе Михаила Николаевича оставалась и в очень позднем возрасте.
Карандаш был вне всякой конкуренции почти до середины пятидесятых. Но это никак не мешает нам считать клоунами-классиками тех же времен Бермана и Вяткина.
С Константином Александровичем Берманом я работал ту неожиданную премьеру в Москве, когда заболел отец. Он был не просто замечательным партнером, но и наставником, старшим товарищем. Я очень волновался перед выходом, а Константин Александрович помог мне прийти в нужное состояние.
Мало того, что Берман был обаятелен, чрезвычайно смешон и эксцентричен, — он делал великолепные трюки в полете. Он их зачастую выполнял чище, чем солисты пародируемых Константином Александровичем номеров.
Борис Петрович Вяткин стал как бы неотъемлемой частью Ленинградского цирка, где тогда был худруком Георгий Семенович Венецианов, и вообще Ленинграда тех лет. У него, как и у Карандаша, в роли партнера выступала собака Манюня. Но у Карандаша — скотч-терьер, а у Вяткина — дворняга. Манюнь, как и Клякс, было несколько, но для зрителя на все времена — одна. Манюни, прекрасно им выдрессированные, существенно доподняли успех Вяткина, играя значительную роль в его репризах. Если Бермана заметно увлекали трюки, то у Вяткина отчетливее была выражена сатирическая линия: репризы пародийно-сатирического характера, высмеивающие бюрократов и разные непривлекательные стороны нашей жизни. Борис Петрович Вяткин тоже был одним из первых моих партнеров, которому я навсегда благодарен.
Ближе к середине пятидесятых «железный занавес» раздвинулся — и Московский цирк собрался на очень ответственные гастроли в Англию, Францию и Бельгию. Коверным должен был ехать Берман. Но Берман собирался ехать вместе с женой, а ее не захотели брать за границу. Если я ничего не путаю, Константин Александрович, как примерный муж, слишком уж возмущался несправедливостью принятого начальством решения… И в последний момент вместо него решили послать молодого выпускника циркового училища Олега Попова, который, в общем-то, коверным не был. Правда, пару реприз подготовил. А училище он заканчивал как жонглер-эквилибрист на свободной проволоке. С Поповым послали и более опытных клоунов — Мозыля и Савича. Но о них по возвращении из трехмесячной поездки никто и не вспоминал.
А Олег вернулся звездой с мировым именем.
Мир узнал совершенно нового клоуна, не похожего ни на кого на Западе.
В отличие от Карандаша и Мусина, Олег Попов ничего от чаплинского облика не взял. Это был прежде всего русский клоун, эдакий Иванушка с длинными белыми волосами. Кстати, волосы настоящие — в парике он стал работать позднее.
Анель Алексеевна Судакевич придумала ему великолепный костюм: бархатный пиджак, полосатые брюки — и кепку, о которой книгу впору написать… Мне очень нравился рекламный плакат Олега Попова — просто фрагмент его кепки в шашечку. Прохожие издалека принимали афишу за указатель стоянки такси…
Бельгийская королева, которой больше всех в программе понравился Олег, устроила в честь труппы Московского цирка прием в Королевском дворце. Советские артисты только-только начали выезжать за границу, были зажаты, не знали, как вести себя за таким столом. Когда в конце вечера подали блюдечки с лимонной водой, чтобы помыть руки после жирной пищи, Попов, не зная предназначения этих блюдечек, выпил из своего воду. Бельгийской королеве это показалось самой смешной шуткой; в ее жизни. И вот тут она и сказала: «Нет, это что-то умопомрачительное — это солнечный клоун». И слово-титул пристало к Олегу Константиновичу навсегда.
Уже в шестидесятые годы Марк Соломонович Местечкин сделал программу, где занял и Карандаша, и Олега Попова.
Конечно, стареющего Карандаша нервировал успех Попова. И отношения между ними испортились почти сразу. (Замечу, что в раздражении на Олега, за три месяца превратившегося из начинающего артиста в суперзвезду, Михаил Николаевич был совсем не одинок. И мой отец какое-то время считал «солнечного клоуна» выскочкой…) Однажды в тридцатиградусный январский мороз Карандаш приехал в Цирк на Цветном в легком плаще, распахнутом на груди. Все перепугались: «Михаил Николаевич, вы простудитесь». — «Ничего, здесь же тепло — солнечный клоун греет».
Карандашу, однако, пришлось снести (допускаю, что он не знал о ней, но вряд ли) хитрость зарубежных импресарио, писавших на гастролях советского цирка над его фамилией в афише: «учитель Олега Попова».
Олег Попов — человек, на мой взгляд, удивительный. С одной стороны, мудрый, каким только бывает толковый мужик от земли, с другой — человек он, рискну сказать, не самой высокой культуры. И по-настоящему мудрые и хорошие мысли перехлестываются у него с анекдотическими ляпами.
Приведу здесь только два случая.
Первый. Я уже говорил, что мой друг — художник Александр Михайлович Авербах — близок семьями с Туполевыми. Когда-то еще с Андреем Николаевичем, а сейчас с Алексеем Андреевичем. Младшего Туполева он и привел ко мне на представление в цирк. Естественно, для меня такой визит — событие. Я попросил Авербаха пригласить Алексея Андреевича ко мне за кулисы после представления. Накрыли стол. Алексей Андреевич вел себя в непривычной цирковой обстановке совершенно естественно. Никакого намека на возможную дистанцию между нами… Поскольку гардеробная Попова рядом, я зашел к нему и пригласил: «Олег, у меня — Туполев. Идем, я вас представлю, и, наверное, и вам, и ему в какой-то степени интересно будет познакомиться». Олег: «Да, конечно, конечно. Минутку, сейчас». Заходим ко мне, я их знакомлю, все очень мило, наливаем по рюмке, Олег: «Я хочу поднять тост». Все слушают, а Туполев внимательнее всех. И Олег, на мой взгляд, произносит неплохой тост: «Хочу выпить за две вещи, которые больше всего в жизни сближают людей: за авиацию и искусство». Туполев улыбается, все мы чокаемся и выпиваем.
Но затем Олег вдруг встает и говорит: «Прошу извинить, ухожу — у меня там тоже шпаны полная гардеробная…»
И второй. Наши гастроли по Японии в шестьдесят шестом году. Бесконечные приемы, официоз, на первый взгляд, чрезмерный. Банкеты на пятьсот, восемьсот и более человек. Речи должностных лиц, черт-те что… Японцы — люди крайне аккуратные, протокольно пунктуальные. Ритуал такой: слово предоставляется директору, потом — ведущим артистам. Что-то сказал я, затем выступает Попов. Он говорит какие-то приличествующие случаю слова. А кто-то из журналистов к Олегу с вопросом: «Господин Попов, а что-нибудь смешное произошло с вами в Японии? Вы же «солнечный клоун», а что-нибудь смешное вот за те три дня, что вы здесь…» — «Смешное? Было. Вчера, представляете, жвачку купил. Пожевал жвачку и вдруг проглотил. Ну, думаю, ничего. Но сегодня пошел… сел на унитаз, и после этой вчерашней истории три часа меня не могли от унитаза отодрать». Ну, с европейских позиций — шутка, пусть и сомнительная. Японцы же прореагировали на нее по-своему: они расценили сказанное как огромную неприятность, случившуюся с господином Поповым.
Олег Попов создан для своей профессии — посмотрите на него без грима: крупный нос, огромные голубые выразительные глаза…
У Олега Попова как-то спросили: в чем уникальность его профессии? — «Да в том хотя бы, что хороших клоунов меньше, чем космонавтов» (а космонавтов, замечу, в ту пору было наперечет… Гагарин, Титов…).
Когда Попова во время съемок фильма про Олега знакомили с Иннокентием Смоктуновским, клоун с простодушно-пугливой улыбкой ребенка спросил: «А ты — не важный?» При этом сам-то Олег Константинович умел бывать очень и очень важным. И, как никто, дистанцировался от рядовых коллег. Считал, например, естественным, когда к нему обращались на «вы», а сам, не взирая на года и лица, всем «тыкал».
Правда, Олег очень рано был признан гением — и, может быть, слишком в это поверил, что для артиста опасно. Он стал с шестидесятых годов работать несколько «через губу», дарить себя публике, неизбежно теряя при этом юмор. И обаяние, и глаз лучистый сделались дежурными.
Но Олег — человек умный. И если захочет, может быть самокритичным. Где-то в восьмидесятые годы он поехал в Монте-Карло на престижный цирковой конкурс. И я буквально обалдел, увидев по телевизору, как Олег, забыв в тот вечер, что он гений, работал в надежде получить первую премию. Он работал на всю катушку, словно двадцать лет назад. И был таким, как в молодости. Приз «Золотой клоун» он заслужил.
Олег — мастеровой по натуре. Все делает своими руками. Про Юру Никулина не скажешь, пожалуй, что он фанат — в нем всегда была очаровывающая (как и очень многое в этом всенародно любимом артисте) ленца. А у Олега Попова нет ничего, кроме цирка. Он не уходит из цирка целый день — что-то мастерит, выдумывает. Люди, которые с ним работают, мучаются без роздыху, как рабочие на заводе: в девять они должны приходить на службу, брать в руки стамески и вместе с ним пилить, строгать, строить. Зато вместе с Поповым они объездили весь мир.
Олег Попов — самый известный русский цирковой артист во всем мире даже сейчас, когда ему под семьдесят.
Он живет теперь в основном в Германии, где женился на немке. Ездит с цирком шапито, со своей труппой, и всюду его гастроли вызывают ажиотаж. Он по-прежнему представляет Московский цирк, оставаясь российским гражданином.
Олег моложе Никулина, прошедшего войну. Но дебютировали они примерно в одно время. Сложные отношения между большими артистами — не редкость. И я никогда не вдавался в подробности такого рода отношений у Никулина с Поповым.
Однако не скрою: мне непонятны были мотивы, по которым Юра, как директор, категорически отказал Олегу в проведении шестидесятилетнего юбилея на манеже Цирка на Цветном. И неприятно было об этом услышать…
Боюсь, что вызову своим высказыванием волну негодования. Но я ведь не на день рождения или какой-либо другой праздник пришел, чтобы произносить здравицы и тосты с грузинским преувеличением достоинств «тостуемого» (поверьте мне на слово, что я владею искусством подобных спичей и за свою жизнь произнес их больше чем достаточно)… Я работаю над книгой, в которой стараюсь разобраться в себе, в своем деле, в характерах и предназначении людей, с коими свела или столкнула жизнь. И судьба… Тема судьбы в актерских биографиях — самое, на мой взгляд, интригующее.
И, задумываясь о природе славы, успеха или, наоборот, безвестности одаренных и любимых мною людей, могу ли не сказать я и о ВОЛЕ СЛУЧАЯ?
Не знаю, до какой степени бы счастливо сложилась карьера в цирке Юрия Владимировича Никулина, не послушайся он Владимира Соломоновича Полякова (точнее, супруги своей Тани, чисто женской интуицией угадавшей перспективу в поляковском предложении) и откажись от роли в фильме «Девушка с гитарой», как он поначалу собирался сделать.
Роль — это даже слишком громко сказано. Эпизодик. Но пиротехника в эпизодике Юра изобразил блестяще, приоткрыв киношникам индивидуальность, недостающую большому отечественному экрану. В «Девушке с гитарой» его и увидел выдающийся режиссер-комедиограф Леонид Гайдай, угадавший народный тип, который один лишь Юра с его внешностью, обаянием, чувством смешного, искренностью и смелостью мог нам представить.
И уже очень скоро полковник-пенсионер, друживший с заместительницей директора Цирка на Цветном, спросил у нее с неподдельной тревогой: «Что, Юрий Никулин совсем уже допился?» — «С чего вы взяли, побойтесь Бога!» — «А что же ТАКОЙ артист в опилках валяется?!»
В клоунской работе полковнику почудилось нечто недостойное для артиста с громким уже киношным именем (я думаю, что к тому моменту появился и кулиджановский фильм «Когда деревья были большими…», где Никулин снялся в главной драматической роли вместе с Инной Гулая).
Кино сделало Никулина обожаемым страной человеком, каким он остался и посмертно. Хотя последние пятнадцать лет не снимался. Его любили и большевики, и демократы. Никого так не провожали в последний путь, как Никулина, — три дня. Народ все шел и шел на Цветной к гробу своего любимца.
Сам Никулин очень спокойно и здраво относился к своему успеху в жизни. Мы с ним полгода работали в Америке и каждодневно тесно общались, и он мне тогда откровенно сказал: «Я ведь понимаю, что если бы не кино, то в цирке я бы был, в лучшем случае, кандидатом на заслуженного…» Конечно, это уж чересчур скромная самооценка. Но, в общем, доля правды в ней есть. В кино Юрий Никулин был значительнее, чем в цирке, на мой взгляд. Лучшей репризой замечательного артиста осталась та, с которой он когда-то начинал. Когда Никулина еще никто не знал в Московском цирке, он работал сценку на лошади. На его работу обязательно выходили посмотреть все занятые в программе артисты. И мне она никогда не приедалась — сколько бы ни смотрел. Никулин, в сапогах, в телогрейке, вместе с женой Таней и Шуйдиным играли подсадку. На арене работали джигиты — и затем инспектор манежа спрашивал: «Может, кто-нибудь из зрителей хочет попробовать прокатиться на лошади?» Никулин вставал со своего места, снедаемый желанием немедленно воспользоваться приглашением. То, что он никогда и близко к лошади не подходил, всем становилось очевидным раньше, чем он делал первый шаг. Жена хватала его за руку, не пускала — он вырывался. Зрители падали от хохота. Однако недотепа в своих кирзачах попадал-таки на манеж. Сапоги он, кстати, терял, взгромоздившись на лошадь, конечно, задом наперед. Никулин был совершенно органичен и обаятелен в своей репризе. Публика любила в этом нелепейшем человеке что-то очень себе родственное. И явно сочувствовала, когда возвратившемуся на место Никулину жена влепляла звонкую пощечину.
Слава Юрия Никулина с каждым очередным фильмом возрастала в геометрической прогрессии, в связи с чем его постоянный партнер Михаил Шуйдин обречен был оставаться на втором плане. Но на втором — а никак, однако, не в тени. Талант Шуйдина не вызывал ни у кого из нас сомнений, и публика его любила. Михаил Иванович тонко дополнял Никулина — по контрасту…
У меня есть очень известный номер — сожжение женщины. А в Америке, как нигде, боятся пожаров. И поэтому разрешение в каждом городе на исполнение этого номера надо получать особо. Приезжали к нам представители от пожарных — целая бригада, — форма у них прямо генеральская, да и есть у них свои генералы… Они тщательно проверяли, что будет за огонь, что за фейерверк, где будет находиться эта женщина. И каждому из проверяющих я объяснял, что все пропитано противопожарными средствами и нет никакого риска.
В одном из городов Никулин решил мне помочь — и по обыкновению свести эти проблемы к шутке. «Мистер, — обратился он к начальнику пожарных, — вы не волнуйтесь, мы работаем уже в восемнадцатом городе Соединенных Штатов, и только в двух сгорели дворцы спорта». Начальник оказался без чувства юмора — и мне пришлось потом еще два часа его уговаривать, что Никулин — клоун и слова его нельзя принимать всерьез.
Мы были в Америке в годы самой активной «холодной войны». И война во Вьетнаме все не заканчивалась. Поэтому все пресс-конференции и встречи превращались в политический диспут. Американцы задавали нам, привыкшим молчать, не говорить откровенно и отвечать шаблонно, всякие неожиданные, каверзные вопросы. Один вопрос, другой, третий. Уходим от них, как можем. А они никак не угомонятся: «Скажите, пожалуйста, у вас в коллективе семьдесят человек, неужели ни у кого не нашелся какой-нибудь родственник в Америке, какой-нибудь, так сказать, эмигрант по материнской или отцовской линии? Неужели нет ни у кого из вас здесь родственников?» И тут Никулин говорит: «Вы знаете, да! Есть! Выяснилось…» Все замолкли, интересно, потому что отвечали до этого все какими-то официальными фразами… отнекиванием. Никулин уточняет: «Совершенно случайно выяснилось, что лев из «Метро-Голден-Майер» двоюродный дядя льва, который работает у Кио». И это имело большой успех.
Замечательный журналист Арт Бухвальд написал фельетон в виде открытого письма президенту США Джонсону. Он рекомендовал президенту взять в ВВС самолет и немедленно прилететь в Нью-Йорк — и прийти на представление советского цирка в «Медисон-сквер-гарден». Там выступает трехметровый русский медведь Гоша, который вам весьма пригодится — он ходит на задних лапах, как Никсон, на передних не хуже, чем Хемфри, ездит на велосипеде и мотоцикле, как американская молодежь, а вам нужна поддержка молодежи на выборах. Словом, вы можете сделать этого медведя вице-президентом… На следующий день дрессировщику Ивану Кудрявцеву задали вопрос: как вы смотрите на то, что вашего Гошу прочат в президенты? Он сказал, что ему это не нравится: «У вас президентов убивают, а Гоша мне еще нужен».
Мы вместе пробыли шесть месяцев на гастролях в Канаде и США и четыре — во Франции и Бельгии. Ни в одной из многих стран, где я работал, не удалось мне столь подробно узнать каждый город, как в двух этих поездках. И все благодаря Юрию Владимировичу: работники советских посольств, консульств, представительств — все мечтали познакомиться с Никулиным и стать для него гидом. А он на экскурсии брал с собою и меня…
У публики американской Никулин проходил хорошо. Но такого события, как выступление Олега Попова в Европе, где имя «солнечного клоуна» было известно почти как дома, не случалось. По-моему, Юра и не претендовал ни на что подобное. Помню: мы ехали поездом в Париж, и в Варшаве стоянка длилась полчаса — он радовался, что можно выйти из вагона и не быть кем-то узнанным. Но его тут же обступила толпа — советские туристы…
Никулин никогда не претендовал и на положение «командира». Вообще не был властным человеком. Мы с Поповым становились худруками, руководителями своих программ. А он никаким администратором, организатором и не старался быть. Его уговорили стать сначала главным режиссером, а потом директором цирка. К чему у него — никаких данных и склонностей. Я не слышал никогда, чтобы он с кем-то ссорился, на кого-то голос повысил. Потом у меня сложилось впечатление, что он вошел во вкус, когда новый цирк построили. И влиянию бывал подвержен — особенно женскому. Особенно старалась одна дама, выдававшая себя за экстрасенса… Но уж чего теперь об этом вспоминать.
В постройке нового здания Цирка на Цветном Юре помог тогдашний премьер-министр Николай Иванович Рыжков — тоже его поклонник. Если наши строители по контракту сносили старый дом около четырех лет, то финнам для возведения нового потребовались год и восемь месяцев.
Мне кажется, что феномен Юрия Никулина еще долго будет изучаться. Он не был великим клоуном, великим киноартистом, по-моему, тоже не был. Но вот недавно состоялся опрос читателей самой многотиражной нашей газеты «Аргументы и факты» — и они назвали его самым великим комиком, а Чаплин остался на пятом месте…
Ни секунды не сомневаюсь, что, если бы не подорванное здоровье, если бы не советская власть с ее фокусами и, главное, если бы ему времени хватило, у Леонида Енгибарова было бы имя никак не менее громкое, чем у Олега Попова или Юрия Никулина.
Впрочем, Леня, наверняка страшно бы обиделся на меня за само сравнение.
После первого триумфа в Москве к Енгибарову подошел улыбающийся Олег Попов — уже суперзвезда. Протянул дебютанту руку: «Молодец, молодец». Енгибаров пожимает руку: «Спасибо». И вдруг чопорно представляется: «Енгибаров! А вы, простите, кто?»
А еще до этой громкой премьеры на Цветном мы гуляли с ним по Баку. Только что посмотрели на экранном просмотре фильм Чаплина — и вот два часа подряд, отдавая должное легендарному артисту, Енгибаров тем не менее доказывал мне, что вот здесь гений пережал, а в другом эпизоде, наоборот, недотянул.
Когда у Лени просили автограф, он писал: «Енгибаров, XX век».
У Лени были близкие друзья в артистическом мире — например, Олег Стриженов. Но в цирке он, по-моему, не дружил ни с кем. Я бы не торопился называть его одиноким человеком в жизни — к нему, несмотря на фанаберию, отчасти наигранную, люди тянулись, да и сам он бывал порой очень открытым, открытым, я бы сказал, до беззащитности, при всей своей ершистости, колючести, и выпить любил без ограничений. И все же именно ОДИНОЧЕСТВО он чувствовал, как никто другой, и уж точно, как никто другой в цирке, умел передать его на манеже. Маленький человек Енгибарова, казалось бы, так народно, по-свойски смешон, как тип Никулина в комедиях Гайдая. И на манеже цирка он не был неуместен, хотя по жанру Леня, несомненно, тяготел к трагикомедии, которая в другом исполнении вряд ли стала бы близкой публике, привыкшей к более элементарному зрелищу… На представлениях Енгибарова никто и не ржал, как сумасшедший. С него начиналась новая генерация клоунов. Эксцентрик, жонглер, мим… В дальнейшем Марчевский, Майхровский, Антон Пилосян, Грачик Кещан и другие шли уже от Лени. Енгибаров почти не пользовался гримом, создав тем не менее свою маску.
В 1958 году я был вместе с отцом на премьере армянского циркового коллектива в Москве. Аттракцион «Экзотические животные Степана Исаакяна» — удавы, бегемоты и так далее, а клоун — никому не известный выпускник училища Енгибаров. Обычно для того, чтобы показаться в Москве, каждый клоун должен «обкататься» на периферии, опробовать репризы, клоунады. Это было правилом для всех, кроме Леонида Енгибарова. Потому что, как я уже говорил, Леня был более чем уверенным в себе человеком, имел на то все основания. И вскоре после училища — премьера в Москве на Цветном бульваре. И оглушительный, сумасшедший успех. Концертного успеха, как я уже говорил, практически не бывает в цирке. Когда артисту публика не дает уйти за кулисы — вызывает и вызывает. На той премьере, которую я сейчас вспоминаю, после последней репризы Енгибарова минут пятнадцать публика стоя аплодировала, а он выходил на поклоны. Программу пришлось перестроить: обычно ее заканчивает аттракцион, а теперь вместо Исаакяна — Енгибаров.
Енгибаров с успехом отработал в нескольких социалистических странах, где-то получил какую-то премию на каком-то фестивале. И первой его «западной» премьерой должна была стать Федеративная Республика Германии. Немецкие импресарио ставили на Леню и уже позаботились о широкой рекламе. Я уверен, что, случись эта премьера, успех бы его ждал по масштабу не меньший, чем у Олега Попова в пятидесятые годы. Звезда Енгибарова взошла бы на международном небосклоне. Но время было кошмарное. Программа для гастролей в ФРГ формировалась в каком-то городе, где некий завистник написал анонимку: мол, подвыпивший Енгибаров сказал, что еще не знает, вернется из ФРГ или нет. Этого оказалось достаточно для того, чтобы соврать немцам, будто Енгибаров болен, приехать не сможет, несмотря на все затраченные на рекламу деньги. На Запад его так никогда и не пустили.
Енгибаров уходил из цирка, создал театр пантомимы. Марсель Марсо называл Леню одним из лучших своих последователей. Потом Енгибаров все-таки вернулся на манеж и работал с успехом.
Умер он внезапно, в тридцать семь лет, от тромба в сердце.
Карандаш работал, пожалуй, даже чуть дольше, чем следовало, — его образ вечного в чем-то ребенка хуже сочетался с артистом уже заметно в годах (кстати, и Чаплин, отойдя с возрастом от маски Чарли, не имел в поздних своих фильмах прежнего успеха).
Олег Попов, говорят, и в семьдесят интересен.
Облик Юры Никулина наверняка позволил бы ему выступать в цирке до глубокой старости (снимался же Фернандель). Но он положил себе рубеж — шестьдесят лет. И в том цирке, где дебютировал — в Калинине, — дал прощальное представление.
А Леня ушел совсем уж безвременно, превратившись, однако, в легенду цирка…
До выдающихся коверных, о которых я рассказываю, в цирке в основном господствовали буффонадные клоуны. Из всех традиционных буффонадных клоунов, которых я застал, самое большое впечатление на меня произвели в 1959 году французские клоуны — братья Фрателлини. Их было трое — один Белый, два Рыжих. Работали они тридцать минут. Казалось бы, тридцать минут они только и били друг друга по морде. Но как преподносилась любая из оплеух! На одно из представлений пришел Аркадий Исаакович Райкин, который в жизни был довольно мрачным человеком. И я видел, что творилось с ним. Райкин едва не падал со стула, был в таком состоянии, что еще чуть-чуть — и ему станет плохо. До того талантливо, смешно работали братья Фрателлини. Редчайший случай, когда и Белый клоун тоже был уморительно смешным.
Огромный успех Фрателлини говорит, по-моему, о том, что мода (в разные годы на тех или на других) не властна над масштабом дарования. И в нашем цирке можно назвать неплохих буффонадных клоунов, например, Демаш и Мозель, Валя Костеренко.
Я все-таки не представляю себе и наш цирк, и вообще цирк без коверных, хотя недавно мне пришлось работать в международной программе немецкого цирка в городе Фрайбурге с французами, немцами и китайцами, но без клоунов вовсе. Причем программа пользовалась определенным успехом. Но я считаю, что цирк без смеха — это уже не цирк. Хотя подобные действа любят именовать сегодня авангардным цирком.
После Никулина и Енгибарова только один клоун — Юра Куклачев — завоевал настоящее имя. Замечательный артист стал еще и работать с кошками. В образе Куклачева, на мой взгляд, есть что-то радостное, идущее от Олега Попова, хотя похож Юра только на самого себя.
Геннадий Маковский и Генрих Ротман, по-моему, лучший клоунский дуэт во все времена. Гена и Гена очень дополняли друг друга. Но Гену Маковского я бы все же выделил. Он обладал даром, о котором я говорил, когда рассказывал о Карандаше и Мусине, — Гена мог тоже ничего не делать, а все равно быть убийственно комичным.
Я работал с Маковским и Ротманом в Югославии в семьдесят девятом году. Они пользовались большим успехом. На одном из представлений Маковский не работал — приболел. Помню, наш импресарио тогда сказал: «Этого нельзя допускать — без Маковского программа теряет пятьдесят процентов своего успеха».
Перед последним представлением в городе Сплит Маковскому вдруг стало плохо, вызвали «скорую помощь», он потерял сознание и через несколько часов скончался в больнице. Ему было сорок с небольшим. И замечательная пара клоунов превратилась в историю нашего цирка. Хотя Гена Ротман и продолжает работать в США, но равноценного партнера ему, естественно, найти не удалось и не удастся, увы, никогда.
Когда я бывал художественным руководителем программы, то, конечно, подбирая, приглашая в нее клоунов, заставлял их работать над своим репертуаром. Мы сообща придумывали для них новые репризы, номера — мне интересно было входить в обстоятельства и проблемы таких, например, замечательных клоунов, как Векшин и Васильев. Я был инициатором создания их дуэта. До того Толя Векшин работал в одной клоунской группе, а Костя Васильев был турнистом, комиком в номере Николаевых. Потом они уже долго работали вместе. Я рад, что в чем-то помог обрести свое лицо таким талантливым артистам, как Александр Диаманди и Юрий Ермаченков. Они тоже начинали у меня в коллективе мало кому известными, а сегодня это артисты признанные и аккредитованные, можно сказать, на международном уровне. Сейчас в Австралии у них трехгодичный контракт.
Когда я захожу в цирк, где работает Семен Маргулян, то вижу в клоунской гримерной свою фотографию. Семен Александрович считает, что я помог его становлению. Собственно, Маргулян — артист не самой первой молодости. Но жизнь его складывалась так, что в возрасте сильно за сорок он хотя и считался способным артистом, а все равно воспринимался клоуном для провинции. Ему не везло с партнерами. И сам он уже как-то потерял веру в себя — и не помышлял, допустим, о гастролях в Москве или Ленинграде. А от меня тогда ушли Диаманди и Ермоченков, мне нужен был коверный, и неожиданно предложили Маргуляна. Я как раз собирался на гастроли в Ленинград — ехать предстояло через несколько месяцев. Я посмотрел работу Семена Александровича и высказал ему все что думал. Предложил ему пригласить авторов, поработать над репертуаром, уговорил его поменять костюм. И у Маргуляна в зрелом возрасте — так тоже бывает, хотя и редко, — открылось второе дыхание. У него и по сей день меняются партнеры, но в паре он всегда остается главным. И успех на девяносто процентов зависит от него. Да и технически диапазон Маргуляна огромен. Он может взять репризу Никулина «Яйцо» или какую-нибудь другую — и сделать ее совершенно по-своему, вызвав взрывы хохота. Причем он без конца импровизирует, все время ищет какие-то краски новые, какие-то детали.
Его блистательный номер с женой Ирой — музыкальный, с колокольчиками — на ура прошел в Ленинграде, потом я показал его всей стране в телевизионном «Новогоднем аттракционе», и это уже не могло остаться незамеченным. И у меня его сразу же забрал Никулин в Московский цирк. На свою московскую премьеру. И это был тот случай, когда я радовался, оставаясь без такого замечательного партнера (а у меня ведь всегда коверный — главный партнер). Я с легкой душой благословил Семена на работу у Никулина. Затем Маргулян получил многомесячные контракты и предложения несколько лет поработать в Италии, в Соединенных Штатах, и вновь в Москве, потом в Южной Америке… Сейчас Маргулян вот уже более года не может выкупить свой багаж, оставшийся в США, куда его возили на гастроли жулики. И он решил закончить с артистической карьерой — собирается навсегда уехать из России. Очень жаль. На мой взгляд, это лучший клоун, и не только у нас.
Эдуард Середа, который работал долго с моим отцом, тоже владел многими цирковыми жанрами и, несомненно, заслуживает добрых слов как артист весьма неординарный (трюкач, акробат, жонглер, пародист).
С Андреем Николаевым мы вместе начинали, были и остаемся друзьями. Андрей Николаев создал на арене образ принципиально новый. Если уместно — а в применении к нашему, особенно клоунскому, цеху это даже забавно — прибегнуть к математическим выкладкам, то скажу, что Андрей на пятьдесят процентов был буффонадником и на пятьдесят — коверным, однако нового направления, клоуном.
Андрей Николаев закончил режиссерский факультет ГИТИСа. В отличие от многих, он учился не формально, ради диплома, а действительно получил новую профессию. Что и подтвердил клоунский спектакль, который шел в Московском цирке. Свою рецензию в газете «Вечерняя Москва» я назвал «Андрей Николаев и другие», но в те годы не любили такие названия — и заголовок в редакции поменяли. Но, по сути, я уверен, что был прав. Андрей Николаев стал героем спектакля, а все номера комического толка были очень выверенно связаны между собой драматургически. Меня порой спрашивают, какое из виденных мною в цирке представлений можно назвать спектаклем в полном смысле этого слова, и я всегда в подобных случаях вспоминаю спектакль Андрея Николаева, где все было продумано «от А до Я». Правда, классикой советского цирка полагают спектакли типа «Карнавал на Кубе». Но я убежден, что это-то как раз липа.
А когда сегодня вижу талантливого телеведущего из Одессы, Олега Филимонова, который ведет «Джентльмен-шоу», мне вспоминаются братья Ширман. Троим очень смешным, одаренным одесситам — троим братьям Ширман — помешала выдвинуться некоторая местечковость. С еврейским акцентом в то время ни под каким видом не пускали на центральные площадки. Братья Ширман очень долго работали в нашем коллективе. Еще при отце. Работали, пока не случился казус.
Я был совсем юным артистом — и жадно впитывал в себя отнюдь не одно хорошее. Был у нас в программе номер, когда мне полагалось сказать партнеру — одному из братьев Ширман: «Итак, ваш кубик исчез…» А у нас диалоги с Ширманом — на протяжении всего аттракциона. И на одном из представлений я сказал фразу: «Итак, ваш кубик исчез» — с ужасающим еврейским акцентом. И отец от сотрудничества с братьями Ширман отказался.
Акрам Юсупов работал у Ташкенбаевых на канате — и впоследствии многие комики работали в классических цирковых номерах. Юсупов — один из лучших комиков — очень смешно и обаятельно говорил на нарочито неправильном русском языке, с узбекским акцентом, хотя в жизни он говорил на гораздо лучшем русском, чем на манеже. Юсупов из тех комиков, что украшают большие классические цирковые номера.
Одаренный артист, сын Константина Мусина Валерий первым начал работать с кошками. Правда, Куклачев шире стал использовать их как партнеров. Но у Валерия Мусина общение с кошками тоже было своеобразно комическим. И если бы Валерий не унаследовал от отца не только талант, но и пагубную привычку, очень может быть, что именно он был бы в золотой пятерке сегодняшнего клоунского цеха.
Очень редко клоун способен признать, что артист другого жанра — по-настоящему яркая индивидуальность. У клоунов, независимо от собственной известности и положения, редко бывают сомнения в абсолютном первенстве своего циркового цеха. На всех остальных они смотрят свысока, точно так же, как музыканты на людей, чуждых музыке. Можно с ними не вполне соглашаться, но доля истины в их трогательной амбициозности, я считаю, есть.

Комментариев нет:

Отправить комментарий